И даже небо было нашим - Паоло Джордано

– Думаю, вы можете сделать такой вывод.

– Однако в адресном столе до сих пор указано, что он проживает здесь. Вы не оформили расторжение брака.

Тут мне следовало объяснить полицейскому, что расторжение моего союза с Берном получило весьма яркое оформление: в нескольких шагах отсюда, среди ночи, пылал огромный костер, обведенный защитным желобком из оливкового масла, чтобы огонь не распространился вокруг, и сгорела целая поленница дров. Если бы он хорошенько осмотрелся, то заметил бы на земле следы этого пожара. Мне бы следовало объяснить, что Берн не выбрал бы своим постоянным местом жительства никакое другое место на земле, потому что душа его вселилась в эти растения, в расселины между этими камнями. Полицейский постучал ручкой по блокноту.

– Вы можете мне сказать, где жил ваш муж в течение последнего года?

Я солгала, в точности как утром, когда пришлось отвечать на тот же вопрос. Но если утром я сделала это инстинктивно – чутье подсказало, что лучше солгать, – то сейчас солгала умышленно: надо было защитить Берна. Что бы он ни сделал.

– Нет. Я не знаю.

С этого момента допрос стал более официальным. Полицейский старался быть дружелюбным до тех пор, пока ему это удавалось, но было ясно, что мы с ним не на одной стороне.

– Вы знали о связи вашего мужа с радикальным крылом движения защитников окружающей среды?

Вы тоже поддерживали контакты с этими группировками?

Были ли места, которые ваш муж посещал регулярно, о которых он часто упоминал?

Какие имена он при этом называл?

Видели ли вы когда-нибудь, чтобы он изготавливал оружие? Интересовался ли он техникой производства взрывных устройств?

Нет, нет, нет, нет, отвечала я на все вопросы. Кто увидел бы издали полицейского и меня, наверное, сказал бы, что мы не особенно отличаемся от ребят, которые сидели здесь вокруг Чезаре, когда он говорил, а они слушали, глядя в никуда, или себе под ноги, и только изредка откликаясь каким-нибудь междометием. Блокнот полицейского оставался таким же пустым, каким был утром, если не считать загадочной цифры триста восемьдесят четыре, стоящей в самом верху страницы.

– Синьора Колуччи, я советую вам сотрудничать с полицией. Это в ваших собственных интересах.

– Я сотрудничаю.

– Итак, вы утверждаете, что Колуччи не был связан с радикальными группировками.

– Да.

– А Данко Вильоне? Что вы мне о нем скажете? Его тоже нельзя считать экстремистом?

– Данко – грамшианец.

– Что это значит – «грамшианец»?

– Он последователь Антонио Грамши. Пацифист.

– Вы говорите о нем так, словно хорошо его знаете.

– Мы тут жили все вместе. Почти три года.

– Понятно. Вы, Колуччи, Данко Вильоне, – а кто еще?

– Невеста Данко. Они пара.

– Джулиана Манчини. Томмазо Фолья и Коринна Арджентьери.

– Если вы знаете, зачем спрашиваете?

Полицейский пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Знаете, я нахожу очень странным, что вы так описываете Вильоне. Называете пацифистом ранее судимого человека.

У меня перехватило дыхание.

– Ранее судимого?

– А, вы этого не знали?

Полицейский перелистал несколько страниц в блокноте, возвращаясь назад.

– Акты вандализма с отягчающими обстоятельствами в Порто Алегре в 2001 году. Сопротивление сотрудникам органов правопорядка в Риме в 2002 году. В том же году был задержан за нарушение общественного порядка и непристойное поведение. Он и другие разделись догола во время проведения международного саммита. Интересно, да? Человек, который жил под одной крышей с вами, провел несколько месяцев в тюрьме. Не под домашним арестом, я в тюрьме. Думаю, вы и этого не знали.

Кто-то обыскивал мою спальню, я видела, как он ходит от окна к окну. Ничего он там не найдет, кроме тоски по прошлому.

– Что же касается его невесты, – продолжал полицейский, – Джулианы Манчини, верно? – то ее раз или два задерживали вместе с Вильоне, но она была уличена еще и в кибермошенничестве. Ее за это исключили из университета. Нечасто можно услышать, что кого-то исключили из университета. Лично я, например, впервые о таком слышу. На данный момент она тоже в розыске. Свидетели утверждают, что ее не было на месте происшествия.

Он выпрямился. Положил блокнот на колено записью вниз, как будто сложил оружие.

– Удовлетворите мое любопытство, Тереза. Скажите мне, чем вы тут занимались все вместе?

– Выращивали оливки. И продавали урожай на рынке.

Мы занимались тем, что воплощали в жизнь утопию. Но этого я ему не сказала.

– То есть вы были крестьянами. А ваш муж, Колуччи, он тоже… как вы это назвали… грамшианец?

– У Берна свои собственные убеждения.

– Объясните поподробнее. Во что он, в сущности, верит?

Во что он, в сущности, верил? Он верил во все, а потом во всем разуверился. Что было дальше, я не знаю.

– Он очень верил в Данко, – сказала я.

Полицейский посмотрел на меня, и в его взгляде блеснуло торжество. Я поняла ход его мысли. Если Берн – последователь Данко, а Данко – ранее судимый, значит, и Берн – потенциально опасный элемент. Зря я ему это сказала, но теперь уже было поздно. Полицейский молчал, ждал, наверное, когда я выболтаю что-нибудь еще, но я больше ничего не сказала. Воздух под лиственницей пахнул увядшими цветами.

– Как он умер? – спросила я наконец.

– Ему раскроили череп. Заступом.

Думаю, он нарочно употребил такое жесткое выражение, чтобы наказать меня за мою неразговорчивость. Я сразу отдала себе в этом отчет, и все-таки в моем воображении успела нарисоваться эта картина: голова Николы, раскроенная заступом. Теперь мне от нее не избавиться.

– Вы уже говорили с его отцом?

– С отцом Дельфанти? Кто-то из коллег сейчас у его родителей. Почему вы спрашиваете?

Я посмотрела ему в глаза.

– Вы что, с ним знакомы?

Сейчас вид у него был беззащитный, как если бы он вдруг понял, что все это время разговаривал не с тем человеком.

– Никола и Берн – практически братья, – сказала я. – Они вместе росли, здесь, на ферме. Вы думаете, что Берн причинил зло Николе, – сегодня утром вы приходили сказать мне об этом, но вы ошибаетесь. Чезаре, его отец, скажет вам то же самое.

Полицейский попросил подождать его здесь. Сидя под лиственницей, я видела, как он отошел на несколько шагов и стал говорить по телефону. Свободное ухо он заткнул указательным пальцем другой руки. Он не стал возвращаться и задавать еще какие-то вопросы.

После этого они ушли. И на ферме опять воцарился безмятежный покой, как утром, только сейчас прибавилось света – была середина дня, и путь к отступлению был отрезан. Я открыла козий загон, коза вышла и стала лениво пощипывать зимнюю траву. Она искала колокольчики, спрятанные среди стеблей.

Я вошла в дом и села за компьютер. Новость сначала появилась на